Мистеры миллиарды - Страница 111

111

В философическом саду Киото я видел группу американских туристов. Лица их выражали неописуемое недоумение, которое затем сменилось едва сдерживаемым весельем. Никак не могли они взять в толк, с какой это стати вполне нормальные с виду японцы уставились в глубоком молчании на ничем не выдающиеся камни. Вот если бы гид сообщил туристам об этих камнях что-нибудь из ряда вон выходящее, ну, скажем, что это самые тяжелые в мире камни, камни самые в мире каменные или на худой конец что это те самые камни, одним из которых Каин убил Авеля, тогда другое дело — американцы бы все поняли и не стали бы ни осуждать чудаков-японцев, ни потешаться над ними. Но тратить время на созерцание просто так и размышления в каменном саду — этого американцы уразуметь не могли.

Довелось мне видеть в философическом саду и наших соотечественников. Было бы неверно утверждать, что, оказавшись там, мы поняли, ощутили и прочувствовали все тонкости этого непривычного для нас места. Сказывалось различие традиций, иной психологический настрой, иное течение мыслей, иная культура, что ли. Но что характерно — не постигнув, быть может, сразу каких-то тонкостей, общую обстановку сосредоточенности, углубленности, желания поразмыслить о чем-то всерьез, не суетно и не спеша, они почувствовали с первой минуты. Не ощущалось ни недоумения, ни тем более насмешливого высокомерия, чаще всего порождаемого невежеством. Главное, не было душевной глухоты, столь очевидно продемонстрированной представителями и продуктами американской цивилизации.

Душевная глухота — штука скверная, результат некой поверхностности, прямолинейности, примитивности, незрелости. Но еще хуже того национальное высокомерие, когда незрелость сия не только не осознается, о ней не только не догадываются, но, наоборот, почитается она за божий дар и доказательство превосходства над другими. Мещанин всегда доволен собой столь же безраздельно, сколь недоволен другими. Он пребывает в совершенном убеждении, что хорошо только и исключительно то, что он, мещанин, почитает хорошим. Все же то, что он таковым не почитает, чего он не понимает и не ведает, — суть плохо, грешно и мерзостно.

Мещанин опасен всяческий. Но трижды опасен мещанин сытый. Коль скоро он сыт, то, следовательно, и умен. Если он сумел, опередив ближнего до отказа набить зоб свой, значит, он не только сытее этого ближнего, но и умнее его, значимее, красивее и угодней богу. И потому то, что он почитает за ценность, только и исключительно ценностью и является. А все, что он таковым не почитает, недостойно никакого внимания и уважения.

Отличительным качеством мещанина, будь то американского или австралийского, сенегальского или нашего отечественного, является его глубокое убеждение в универсальности, наилучшести и абсолютной значимости его взглядов, его вкуса, его привычек, его понятий о красивом и некрасивом, правильном и неправильном, приличном и неприличном, справедливом и несправедливом, о том, что есть добро, а что — зло. Мещанин убежден, что именно он пуп и стержень, его вкус, оценка, взгляд истинны и обязательны для всех независимо от того, о чем идет речь: о политических концепциях или моде на мини-юбки, оценке произведений искусства или пользе послеобеденного сна.

Мещанство — явление интернациональное, к горькому сожалению, встречающееся и у нас. Но у нас мещанин чувствует себя неуютно, и ему становится все неуютнее. Что же касается Америки, то иногда создается впечатление, что торжествующий и сытый мещанин в этой стране — тип наиболее распространенный, накладывающий отпечаток на всю жизнь ее — духовную, политическую и всякую иную, засидевший, подобно мухам, ее культуру и ее политику.

Самодовольство американского мещанина все отчетливее приобретает характер национальной черты. Если у меня, рассуждает какой-нибудь Смит из Канзаса или Джонс из Орегона, техасский нувориш или калифорнийский выскочка, автомобиль последней марки, холодильник, телевизор, машина для мойки посуды и электроподжариватель гренок, а у других этого нет, то, конечно, я лучше, умнее и выше всех: древнее сирийцев и греков, музыкальнее итальянцев, благороднее испанцев, аккуратнее немцев, бережливее чехов, сдержанней шведов, хитрее англичан, галантней и остроумней французов. А если нет, то древность грека, педантичность немца, утонченность японца и все остальное, чем я, американец, не обладаю, — суть мифология, вздор, признак неполноценности и всяческий мусор. Тот же, кто посмеет говорить о моей, американского мещанина, национальной ограниченности, — подлец, дурак, негодяй и вообще коммунист.

Боюсь, что, прочтя все это, читатель решит, что он имеет дело с гиперболами публициста. Но в том-то и дело, что это не гиперболы, а научно точная социологическая констатация, отражающая стандартный уровень мышления среднего американца. Я отнюдь не стремлюсь охаивать то, что охаивания не заслуживает. Для меня одинаково неприемлемы как утверждения о шатающихся нью-йоркских небоскребах, которые, как известно, прочно стоят на скальном основании острова Манхэттен, ничуть не поколебленные эскападой иных из пишущей братии, так и некритическое, убого провинциально-восторженное восприятие всего, на чем стоит заокеанския марка, — ах, автомобиль; ах, штаны; ах, хрипящая и подвывающая пластинка. Немало в Америке того, что заслуживает и уважения и восхищения, а главное, изучения на предмет использования на благо нашего народа. Тем более что американцы отнюдь не стесняются изучать и перенимать то, в чем мы их опережаем.

Но есть вещи, которыми восхищаться нам куда как ни к чему, особливо когда это восхищение у наших мещан, — а бывает и такая разновидность мещанина, которому не по нутру все свое и который готов пасть ниц перед любой заокеанской погремушкой, — сопровождается пренебрежением и неуважением к традициям, к таланту и труду собственного народа. Обгонять Америку по производству масла и стали, автомобилей и станков, конечно же, следует; кое в чем мы уже преуспели и даже вышли вперед, в другом нам еще немало предстоит сделать. Но, обгоняючи, неплохо бы нам поберечь, не растерять в спешке свои богатства, и то, что в старину душевностью звалось, чем по праву гордились лучшие люди земли русской, неплохо знакомые и с заграничной бывальщиной, и то, что по-современному интеллектуализмом именуется, отзывчивость к чужой беде, идеалы, выходящие за пределы душного мещанского мирка, вмещающие в себя и одного человека с его «души золотыми россыпями», и все человечество. Увеличивая выпуск на душу населения, наращивая национальное наше достояние, след нам бережней быть к богатству, которым мы обладаем.

111